Прощай, адекват, ОНО ПРИБЫЛО. Дом Правительства, вот ты какой, пафосный и давящий хладнокровной тишиной — но это ничего, это ненадолго, ибо кони, попадая в замкнутое пространство, имеют свойство творить, гм, разрушения. Тут бы состроить коварную мину да мерзко хихикнуть (действительно есть что предвкушать), но сегодня мы играем в приличных. Уже полторы минуты как начали. До чего же сложно!
   Норберт решительно кивает сам себе и стучит в дверь без таблиц и надписей, но именно на нее указал секретарь. Ждать ответа — это не по-нашему, все равно ведь запустят, нужем им сборщик налогов или нет? Преграда немедленно сдвигается им с пути, открывается тяжело, но так же бесшумно, как и дышит сие дивное здание. Где звуки, усладите исстрадавшиеся уши звуками, хоть какими!
   Эм, возможно, он зря попросил.
   — ….гореть в подвале? Плаху туда перетащить сложновато, соглашусь...
   Хороши же тут темы для разговоров. Прежде чем поздороваться, Норберт зыркнул на подозрительных субъектов, вальяжно разместивших свои тела в душном помещении. Говоривший стоял напротив стола и, кажется, отчитывал сидящего. Так это и есть ОН? Тонтез Бравый, любимый каждым рейнсонцем (непроницаемое лицо, ни-икакого сарказма!) градоправитель? Ой, что за милашка, надо будет познакомиться поближе. А сидит, наверное, еще какой-нибудь секретарь или левый член Совета.
   Ах да, как можно было упустить столь существенную деталь: Норберт явился ГРОМКО. Насланное ли на род проклятье, общая ли кривоногость, но заходить куда-либо тихо оно просто не умеет. На этот раз ничего не свалилось, ни один стул не полетел с грохотом на мраморный немытый пол, никакого ущерба имуществу и гражданам, даже без эпичного падения обошлось. Откуда оглушительный “бум”? Да кто его знает. Дверь, наверное, хлопнула, коварнейший предмет.
   — Утро доброе, Тонтез, — лучезарно улыбнулся во все сверкающие зубы, сделал несколько шагов и пожал автоматически протянутую ему руку. — Норберт С Фамилией, Вы не думайте! Велика вероятность, что Ваш будущий сборщик налогов. Договорились?.. — вовремя замкнул челюсти, не пропустив болтавшееся на конце языка “дружок”. Он не фамильярен, он сегодня серьезный, сами взгляните!
   На него и посмотрели. Странно так посмотрели. А что? Волос к волосу причесан, ветра на улице нет, поэтому хаос на голове пока не образовался; лицо с утра водой холодной умыто, остатки белоручки из-под ногтей изъяты, ботинки сверкают на солнце не хуже вон той чернильницы. Но главное в нем, как всегда, рубашка. “Политики носят синее, чтобы казаться честными”, — слышал он некогда и из коллекции рубах голубых выбрал самую темную, благородного и насыщенного кобальтового цвета. Рукава слишком длинные, но зато какой воротник изысканный! Да хватит ошарашенно таращиться, воскурите Норбертову приличность, это ж столь редкое явление.
   А “левый член” за столом вообще недовольно хмыкнул.

А вот знайте, не забывайте, не упускайте из виду! Нехотя мысли в направлении „о как же я прекрасен, о почему бы меня не возвести в стан полубогов прямо сейчас?” покинули его буйную голову и оставили за собой не желаемую пустоту, а кокретный такой хаос-бардак. Как всегда, впрочем, так что Норберт радостно на это дело плюнул, вылез из собственного черепа и уставился на сидящего за столом... господина. Левость которого только что была головокружительно развенчана. УПС. ОНО САМО, ПРАВДА.
    Тонтез, говорите? Вот это и есть наш градоправитель? Придется признать, Норберт никогда не был особо проницательным. Все остальные положительные качества налицо (на рубаху, как вариант), но вот судить по облику да по мимике, разгадывать помыслы и слыть знатоком человеческих душ — а это, простите, как? Не конское оно дело, вот что скажу. Вы много чутких коней видели? То-то. В любом случае, в Норберте уже проснулась подозрительность: а вдруг и сейчас водят за нос, решили подурить, нашли идиота? Коль так, то месть будет страшна, хотя он и без оной бывает страшен.
    Стой спокойно, уважаемый, брось пригарцовывать, Дом Правительства — не место для непринужденных выплясываний. Неуместные телодвижения вмиг разрушат образ настоящего серьезного, который был старательно нынче утром натянут на тушу, более склонную к буйству и неповиновению. Отпусти его сейчас, убей САМОКОНТРОООЛЬ — пятая точка мгновенно оказалась бы в кресле, ноги опустились бы на стол, а из чернильницы и отпить можно. Губы и подбородок станут приятно синие, под цвет рубахи, мммм. А что, если... НЕТ, Норберт, держись, ты умный, ты сможешь! Подавить порыв, раз-два! Неимоверное усилие над собой, поднять голову, выдохнуть. Он не станет пить чернила, потому что пришел сюда получать работу. Вот потом — пожалуйста. Наверняка сборщики налогов только подобным и занимаются.
    Немедленно имел место коварный прищур, продолжительные пристальные взоры то на одно лицо, то на другое, чтобы в итоге крайне недоверчиво поинтересоваться:
— А Вы точно знаете? А Вы уверены, что знаете? А Вы знаете того, кто знает?

что еще можно ожидать от поста, писавшегося под песню с названием "Kick The Chair"? xDDD
    Норберт повернулся на звук стремительно, аки вольхейм в расцвете сил, услышавший хруст ветвей нод копытами пышущей здоровьем самки... Хотя стоп, не стоит приплетать самок, когда дело происходит в столь мужском обществе, а то мало ли. Всякое бывает. Ничего нельзя гарантировать, никогда, ни за сто мешков пыльха — закон конской жизни в городе грехов.
    Переходим в режим активной мозговой деятельности! Ибо коварное существо о бровях и в аккуратных (пока) одеяниях согласилось на игру и совершило свой ход, теперь же от голуборубашечника ожидалось продолжение наступления, если накопленные представления о примитивнейших стратегиях верны хоть в какой-то степени. Вы понимаете, вы еще не потеряли нить? Молодцахи.
    — А Вы знаете, что обсуждаемые личности существуют? Насколько достоверны Ваши знания? Вы уверены, что знаете, что личности, которые знают, что мы знаем, что уверены в... В чем, кстати? Ах да, кто-то из вас двоих Тонтез, — Норберт прикусил губу и задумался, почему-то исподлобья зыркнув на "левого члена". Последний дернулся и ответил свинцовым взглядом, свинец непринужденно стек вниз по рубахе, оставив неловкие пятна в области живота и особенно пуговиц. Дорогих, перламутровых, Гостями завезенных. Нехорошо, граждане!
    Конеобразное улыбнулось вдруг лучезарно то ли себе, то ли блестящей и коварно манящей чернильнице, сложило за спиной руки и совершило несколько шагов к тому, что было скрыто за слоем подслушивающей пыли и пропускало внутрь помещения обжигающую энергию. К окну, то бишь. И... Нет, оно ПРАВДА не было виновато. Ну честное Индюжье! Нет-нет, никакой логикой не объяснить, КАК тот треклятый стул оказался на его пути, почему вдруг прыгнул вперед (ну не задел же его Норберт, а, вы что, совсем идиот), почему даровал нашему герою нежелаемую инерцию, протащил вперед, врезал телом в шкаф с документами (которые послушно рассыпались на пол, но не беда, с кем не бывает), после чего как-то дико крутанул и ударил плечом об окно. И знаете, что самое фееричное? ОНО САМО. Оно все, меркал, само. Как всегда.
    Ну да, когда-то на подоконнике была ваза с водой и полудохлым цветком да еще одна стопка бумаги. Теперь все это мирно покоилось в луже на полу вместе с рухнувшим стулом и архивом непонятных бумаг за десяток-другой прошедших лет. Норберт же дышал и взирал на это все, стоит признать, даже с ужасом. Потому что он пришел устраиваться на работу, а не творить адик. Произвести хорошее впечатление пришел. Еще утром по матушкиному наставлению прочел мантру умиротворения, добавив немного от себя: "Да не сокрушу, да не разрушу, да не упаду, да не запачкаю рубаху". Ладно-ладно, рубаха числа, если не считать воображаемого свинца, и это радует. Пока что чиста.
    Не Норбертом был бы, если б пребывал в растерянности слишком долго!
    — Зато я не разбил окно, — полный дружелюбия взгляд сначала на Тонтеза-1, затем на Тонтеза-2. — И вообще оно само. Вы мне верите, господа чиновники?

Если у вас, о воображаемые и крайне неблагодарные зрители, еще остались какие-либо сомнения в абсурдности происходящего на сцене, ступайте лучше к реке и, предварительно совершив прощальное высмаркивание в свой алый кружевной платок (оный должен быть у каждого уважающего себя рейнсонца, между прочим. Легенда ж!), совершите акт самоубийства посредством ныряния в нашу драгоценную. И иже с вами.
    Всех же остальных, вкуривающих ― от этого, правда, не менее воображаемых ― спешим порадовать продолжением действа. Акт два? Или просто первый становится ярче, громче, фееричнее да разрушительнее? Воистину мелочи, вон то диванного вида существо за кулисами, наш режиссер и собутыльник, вообще о подобном не парится, у него и жизнь вся ― один непрекращающийся акт поглощения спиртного да веществ. Результат перед вами. На трезвую голову ТАКОЕ не сотворишь.
    Режиссер, к слову, систематически забывает подумать. Норберт, творение его разгоряченного дурманящими парами сознания, подумать не способен в принципе. РАЗУМ старательно искоренялся на протяжении всех двадцати
с чем-то там лет и сейчас переживает период особого упадка: загнан в самый пыльный чулан мозга, привязан к стулу, во рту кляп из алого кружевного, дверь на внушительный засов, забыть, отказаться от, запрятать поглубже! Это часть хитрого плана, между прочим. Лет в сорок, когда наружу вылезет первый слой старческого маразма, по нему можно будет эффект(ив)но ударить РАЗУМОМ, который был и не зачах, так-то!
    Но лирическое отступление что-то затянулось, а мысль в нем, по сути, заложена лишь одна ― подготавливающая: Норберт опять не подумал. Да, да, принимаем соболезнования и сочувственные кивки. По плечу хлопать не рекомендуется, у нас, может, рефлексы.
    Давайте начнем снизу. Обувь не потеряна (только промокла, ибо лужа). Ноги... где-то. Где-то упорно в нетуде, они слишком далеко от головного мозга, чтобы поддаваться хоть какому-то контролю. ВОЗМОЖНО, одна из них только что смахнула кружку с недопитым кем-то пыльхом со стола, это, впрочем, можно и отрицать. Вы видели? Вы уверены? Вы точно знаете? А вы знаете того, кто знает? Поясница, аки центр сего гиперактивного тела, определяет местоположение: где-то левее, уже от окна далековато, уже ближе к одному из градоправителей, нет, не к тому, что за столом. К другому. Прекрасно неэмоциональному. Но надолго ли хватит его САМОКОНТРООООЛЯ? Смотрите, что делают норбертовы руки, обнимают, крайне дружески обхватили-обцепили, подбородок будто сам на плече, да рот еще и вещает что-то. А обниматься спокойно мы не можем, тут и дивные телодвижения, и “махать всеми конечностями!”, и вообще включите фантазию, додумайте сами.
    ― И так бывает! ― сообщают типично пошлые губы семейства Индюгов. Сообщают, впрочем, вполне невинно и даже искренне. ― На поприще уважения к уткам знаете, что можно сотворить? Случайные реформы! Золото! БОООЛЬШЕ ЗОЛОТА!
    Ты еще здесь, зритель? Ты еще понимаешь, что творится? Перед тем как отключиться, режиссер милостиво подсказывает: АДИК.

Та самая, что маняще светилась округлым бочком и игриво отражала солнечные лучи, ныне покоилась унылым трупом на многостадальном сегодня полу. Унылым ли, впрочем? Стоит признать, что сия красавица не утратила изысканности и даже некоторой чопорности, разбив о землю чело (экстремальный фейспалм как причина гибели? это стоит обдумать, не забыть бы) и превратившись в несколько тысяч-сотен острых осколков. Кровь ее, создававшая конкуренцию появившейся чуть ранее луже, вызывала сожаление в виде кривоватой морщины на лбу, ибо. Черная, густая, не побоюсь этого слова, нарядная, отчаянно и необъяснимо напоминала что-то глубоко алкогольное. А когда драгоценное пойло минует ваши уста и оказывается  очередной жертвой силы притяжения, отнюдь не улыбка во все сколько-их-там-осталось озарит морду лица. Отнюдь не. Уж можете мне верить.
    Не то чтобы Норберт был склонен поверить в этот мимолетный домысл собственного сознания. Он просто как-то неловко обернулся, выкрутив шею, но несущего славный бред об утках (предположительно) Тонтеза не отпуская, и узрел. Уткнулся мягким подбородком в чужое плечо и огромными глазами разглядывал заполнение напольного пространства гигантской амебообразной кляксой — как будто живой. Чернила как душа чернильницы? Так бывает? Несомненно, и это стоит как-нибудь отдельно обдумать.
    Так вот, когда до голуборубашечника в конце концов дошла истина, он впечатлился и ВОССТРАДАЛ. Ибо ну кааааак, почемууу, за чтоооо! Единственную!! И без него! Была чернильница — и нет уж ее, и лишь останки ехидно украшают интерьер. В то время как содержимое всячески хотелось направить в свое горло и размазать по подбородку тыльной стороной ладони, чтоб красиво вышло. Вполне так сочетается с вечно коварной ухмылкой, кстати.
    Однако на этот раз ухмылки не наблюдалось, господин Индюг, как уже упоминалось, страдал. Да, продолжая обнимать одного из Тонтезов. Да, громко, с эпишными стенаниями, в которых четко прослеживался плохо скрываемый рокот ржача. Но это все мелочи, неважно и неправда, зрите в корень, вон он притаился, шевелится, загадочно хвостиком помахивает!
А потом его, эээ, обвинили? ШТО? Хотя ок, плевать.
    — Ненененененене, я не укуренный, я буду все отрицать, Вы ничего не докажете, — вновь обрела свое место на коньей морде лисья улыбка, зародила на щеках малозаметные ямочки, глаза сложились в прищуре. Отстраниться ненадолго, покоситься хитровато на дражайшего собеседника, потом обвить руками обратно, ибо ТЕПЛО. — И да, я также намерен все отрицать насчет пострадавшей, потому что не причастен вот ни разу, докажите, о потенциальный Тонтез, — очередной поворот шею, пристальный взор в сторону застольного... вопросительно поднятые брови в ответ. Скучное оно.

Чувствуете бесконечное презрение граба за окном, что выражает его злобно растопыренными ветвями? Не о том думаешь, дитя мое, ну и ладно, let it puść. Любую неточность (или откровенную корявость) мысли можно оправдать несусветной жарой, расплавившей мозг невезучих обитателей этой части Мира. И если вот это вот разогревшееся до нездоровых температур подвешивать неуместными вопросами... ой, как нехорошо получается. Ой, какая незадача.
    Глаза, значит. Укур, говорите.
    — Да как же я, ммэ, на свои глаза посмотрю, — отвечал вполне резонно, легким пожатием плечей подчеркивая свою логичность. — И нет, зеркало не работает, при виде меня зеркала, — гоготнул, — ломаются. Не спрашивайте, почему.
    И вот теперь что-то как-то непонятно было, кто кого держит и вообще обнимает.
    — Я дааа, я тискаю, а что, нельзя? — зачем обвил конечностями, уже и не вспомнит, но приятно ж! Тушкоконтакт, как ни крути. Вот, кстати, можно Тонтеза и покрутить. И самому вместе с ним. Вот тааак, да, сместившись к столу, чуть не навернувшись эпично на пол (и хорошо, что не, ибо это, наверное, СМОТРЕЛОСЬ бы) и обнаружив себя все в столь же радостно-сплетенном состоянии фактически у носа бесконечно вялого и меланхоличного Тонтеза второго. Отключили его, штолле? Али оно заснуло? Хе-ей, очнись, существо, а вдруг ты мой начальник.
    О это искушение... нет, даже страстное желание, непреодолимая тяга присоединить державшуюся до сих пор в стороне особу к своему новоявленному кренделю. Зажиматься в кабинете — так всем, сразу, без комплексов! Не это ли идеальное принятие на должность? Вот, смотрите, какой Норберт душечка, лапочка, зайчик котик, молодцах, улыбаш, славный мальчик и общительный. Только представьте, как эффективно будут вытрясаться налоги из пронырливого народца. А то, что сам никогда не пробовал, ни разу не важно, вон Тонтез тоже не градоправителем родился. Логично? Логично. Опять.
    Вновь выкрутить шею, ибо неудобно ж обозревать одно лишь градоправителькое ухо, хищно уставиться на почти что жертву. И действительно, шансов выйти из ситуации сухим одетым у сего нарядного человечка оставалось все меньше. Так пусть же их не останется совсем! Обратно к обнимаемому: все еще рядом, взирает сурово, но что-то в морщинах у глаз намекает на желание пошалить. Приятно, когда подобные стремления совпадают.
    — Ты думаешь о том же, о чем я? — обнажить зубы, лучиться коварством, ПРЕДВКУШАТЬ.

Для активного творения качественного адика можно использовать специально натренированных людей. А можно нанять коня, что имеет все шансы оказаться стратегически верным решением: как ни крути, а одна лошадиная сила — это эффективнее в любом деле. Мощь! Впечатляющая мощь! Даже если кроется в относительно гуманоидном теле и стыдливо прикрыта голубой рубашечкой. МЫ-ТО С ВАМИ ЗНАЕМ. Мы все видели (коль были достаточно внимательны и наблюдали описываемую сцену с самого начала). Смотрите: они уже обнимаются, угрожающе нависнув над градоправителем, эти ушлые хитророжие рейнсонцы, и где таких сыскали? Сложные годы предстоят зданию, где вот оно творится, ох, сложные. Ураган же зарождается здесь. И сейчас.
    Начиется он более-менее невинно: Норберт прислушивается к шизофреничному бреду и прочим порождениям градоправительского (возможно) сознания, склонил на бок голову, неуловимые эмоции, среди которых все же явно прорываются коварство и предвкушение, блуждают по лицу. Руки в это время освобождают тесно прижатого к нему товарища от уз объятий и тянутся уже ко второй, не задействованной до сих пор — как так вышло, кто виноват, кого карать три раза перечницей по затылку? — тушке. Пальцы, что, стоит сообщить, шустры, ловки и вообще обладают потенциалом™, не теряют времени даром и всячески стремятся избавить добротно прожаренного на летнем солнце Тонтеза (да, да, одного из. Как их различать-то?) от лишних элементов одежды. Лицо обладателя сих шаловливых конечностей немедленно становится крайне честным, честнее некуда, вы в жизни честнее не встретите; примесь излишнего благородства и „ненене, я тут ни при чем“ также наблюдаются. Если что, во всем виноваты пальцы. Я их не контролирую. Подтверди, сестрица!
    Отвлеченные беседы со словами, бросаемыми вбок, в комнату, в Тонтеза-которого-обнимали, видимо, призваны окончательно заверить потенциальных свидетелей в том, что ОНО САМО, а Норберт невинен, аки новорожденный вольхейм.
    — Я лишь надеюсь, что мы все же думаем об одном... ибо в таком случае все получится гораздо эффективнее, если ты понимаешь, о чем я, — скрытые в вылезшей на лоб волосне бровеброве, танцы плечами. Первый успех, господа, Тонтез-сидящий триумфально извлечен из пиджака! Белоснежная рубаха, ай эм камин.
    Эпичен тот факт, что совершающий все эти не самые типичные при приеме на работу деяния Норберт свято верит, что слишком далеко оно не не зайдет — я хочу сказать, СЛИШКОМ. Собственная непредсказуемость порой играет злые шутки, а упорное нежелание предусмотреть следующий шаг так въелось в натуру, что иначе существование уже не представляется. Тотальное забывание подумать — а зачем? — сплелось воедино, в крендель, если желаете, со жгучим интересом касательно „что же будет дальше и как еще меня угораздит“ — следствием чего является движение не к цели и по прямой, а в случайно выбранном направлении и всполохами. Скачками от края к краю дополняется конья натура, скулы привыкли к непрерывному напряжению улыбки: вот он, очередной его „край“, что ж, приветствуем его и ожидаем чего-то еще большего. Тонтез-убийца-чернильниц, ты со мной?

Что мы творим, что мы творим?  А ничего-о! Минимальное усилие — и удаётся убедить себя в том, что и раздевание всяких там наверняка градоправителей — явление нормальное целиком, и что это, что ещё прекраснее, просто традиционная церемония принятия на должность. Как говорится, каждый ответственный (каковым Норберт, несомненно, являлся... или хотя бы собирался стать в отдалённом будущем) сборщик налогов должен пройти через пламя, воду и раздевание начальника. Начальник, заметьте, не сопротивлялся: это достойное во всех отношениях тело смиренно взирало паучьими  глазами и ВООБЩЕ никак не реагировало на красочную феерию происходящего. Что как бы сигнализирует и всячески намекает на.
   — БРЕВНООО!111  — вспомнился вдруг давний выкрик матушки с пылью разочарования, в существовании которой  — пыли, а не матушки, хотяяяяяя... — до сих пор не хватает бравады себе признаться. Прозвучал он вскоре после того, как эта суровая женщина-конь закинула не обладавшего в те годы рядом жизненно необходимых навыков сына в окиян, насколько так можно величать рейнсонский кусок открытой воды. Норберту было около шести, и оно, что логично, никогда не пыталось плавать — а вы бы полезли по своей воле в хладные волны? Так-то.
    Каковы были твои грязные помыслы, о Люсинда? Уж не попыткой ли избавиться от подраставшего голуборубашечника это было? Оный, впрочем, горстью зачерпнул удачи из закромов и ухватился за некую деревяху, колыхаясь вместе с которой, и стучал коленками на протяжении еще некоторого количества минут. Мать взирала и помогать не спешила.
    Страшным во всем является не сам опыт, а то, что бревном деревяха не была. Вот совсем никак. Равно как и Люсинда не была глупой женщиной, а значит, значит... возглас относился к самому Норберту? Его назвали бревном???!211111 Вот она, травма детства, нерешенная загадка, а спросить как-то не.
    Что парадоксально, то же терпкое, насыщенное выражение подёрнутых дымкой непонятного происхождения очей (закрутил, однако!) наблюдалось нынче у Тонтеза-жертвы. Никакого испуга, ни даже смирения... пошто взгляд господина у того, кто вот-вот окончательно лишится рубахи? В Норберте по этому поводу зашевелилось дремавшее доселе негодование. Так не должно быть, а раз не должно, быстро это исправим! О чем Вы там, товарищ напарник?
    — Нене, так неинтересно, — ловко подменил ‹страшно› на более подходящее словцо. Наслаждаться своей непредсказуемостью, но вместе с тем наслаждаться вынужденно, лишь потому, что не решаешься от нее отказаться? Ну да, так бывает, и так вполне реально существовать. Даже приятно. — Оно как-нибудь само, я наблюдааааю, я, считайте, почти не участвую, — последние слова сопровождались попыткой выудить вялую руку непостижимо нейтрального Тонтеза из рукава. Будьте прокляты, запонки, а нееееет, эти красивые. Забрать можно? Торопливо отстегнув одну, закинул на стол, чтобы позднее хищно облюбовать. Давай, рука, все здесь собравшиеся верят в тебя! Молодец, молодец, так и надо. Переходим ко второй?
    Чувствует рядом помощь, с которой, несомненно, легче — да, так мы провернем все скорее. Посмотрите, как забавно сгибается в локте вторая градоправительская конечность, как все так же он СМОТРИТ, и почему-то на Норберта. Но, не косите под матушку, милейший, вам, о крах и незадача, не идет.

Есть подозрения, что дальше ГРЯДЕТ. Жалкие мыслишки, они оказались настолько неоригинальны, что лишь один раз им было позволено проявить себя на фронтальной позиции, да и то лишь из-за в целом уважительного отношения Норберта к содержимому своей головы.  А потом по последней стукнули увесисто-чугунной, очередной за день (тысячи их) идеей. На улицу хотим. Но не на ту, где солнцепек и, как кажется, не менее пыльно — увы, в том скучносером значении слова, с пыльхом ничего не имеющем, чем внутри; нет, найн, пустите куда-нибудь в ночь. Состав теплой компании можно не менять, Норберта все устраивает.
     Финальным рывком он окончательно отобрал рубаху, оставляя одного из Тонтезов сидеть, сияя глупым лицом и дряблым торсом, и со своей добычей — выпутавшись предварительно из собственнолично организованного кренделя — побрел к окошку. Здравствуй, окошко, я пришло.
     Тонтез-раздевающий изобразил на лице Морщину Недовольства. Пфе! Кстати, оная логичнее смотрелась бы на морде нашей глубокоуважаемой жертвы. Глубокоуважаемая, впрочем, плевать хотела на все эти умозаключения. Глубокоуважаемой было глубоко фиолетово, что ВНЕЗАПНО ЛОЛШТО КАГ и заставляет уважать ее еще глубже, а казалось бы, куда там, и так в Правительстве.
     Пришла пора огласить свои пожелания. Ибо ятаксказал, ятакхочу!
     — Дражайший соратник, это прискорбно, конечно, но сие пространство начинает меня напрягать. Хочу темно, сыро и улично. Дело не в том, что у меня проблемы с творением оргий при свете дня... — тут Норберт слегка поперхнулся, потому что ГМ, ОРГИИ? Их же не было в плантах. Или были? Или не было? — А, нуээээээ, мои загоны и представления об уюте. Или, может, подсознательными корками я опасаюсь нанести своей психике непоправимый ущерб при дальнейшем созерцании ЭТИХ, мм, телес, — кивнул на неровные холмы оголенного живота. — ТАМ ЖЕ ДАЛЬШЕ НОГИ, А ВДРУГ МНЕ КОШМАРЫ НАЧНУТ СНИТЬСЯ.
     Оно вещало, спиной прислонившись к неприятно горячему стеклу, пальцами задумчиво скребя по раме, нетерпеливо постукивая по полу указательным пальцем правой ноги.
     — К тому же лес так дивно хорош в это время года. Если вы понимаете, о чем я. И еще: в какой момент можно будет официально утверждать, что должность за мной?
ДА, ОН ВСЕ ЕЩЕ НЕ ЗАБЫЛ, ЗАЧЕМ СЮДА ПРИШЕЛ.

Рухнувший подстреленной чайкой мыслеконтакт, а чья это рыхлая туша с сырым хлюпом устроилась у ног? Нет, не градоправительская — та еще держалась, своим упорством намекая на недостаточность усилий. Туша, выходит, воображаемая, нуздравствуй. А он, значит, не способен расшевелить меркала внутри этой бледной, бесполезно дышащей груди? Он, с детства считавший себя если не ребенком-индиго, то хотя бы ребенком-индюго?
   Ребенок, который да, толком и не вырос, давно плюнув на необходимость оценивать действительность с позиции Рационального, и давайте считать, что это оправдывает все до последней капли. Грешно зря морочить черногривую голову.
   О делах насущных: возможно, настал момент, когда продолжать считать двух градоправителей просто милым глюком реальности становится опасным для исхода дискуссии. Акт существования дубликатов устраивал его целиком, но для чего-то высшего уже годился с натяжкой. Норберт впился взглядом в обозреваемый кусок шеи своей почти-жертвы. Гордый индюг орел и недопоросенок. Знакомые из туманного снаружи ведь не стали бы высмеивать нерадивое существо, которое за неприлично много лет оставило за пределами своей осведомленности лик того, кто заправляет городом?
    — Значит, господин Тонтез — это не Вы? — развернул молодую положительную шею к суровому, изучающему его столбу. — Не Вы, а вот это, эмгх, этот?
    С каждым бывает, конечно. Оказаться мягким и чуть было не забранным овощем в жарищу перед конем, которого несколько понесло — не самая страшная из партий, что были разыграны людскими судьбами в любящем подобного рода развлечения Рейнсоне. Хорошо, что его еще не... эээ.
    Или! К непонятно-кем-являющемуся-столбу Норберт тоже постарался обратиться с подобием уважения на лице. На всякий случай.
— Прежде чем мы продолжим или уныло прекратим, давайте вы мне сообщите, кого из вас надо бояться и теребить в случае хрячества казначея.

Это было томительно и неловко.
Сначала, точнее, томительно. Полная затаенной драмы, целиком сотканная из невысказанного, липкая (от жары? идите лесом, погодные условия, вы мешаете нелипко существовать!) пауза, на протяжении которой на расшалившееся дитя по-зеленому СМОТРЕЛИ натуральным родителем, нет, страшнее, осуждающим соседом.
А потом свет все же был пролит. Из стакана ээ уст (неудачная метафора) не-градоправителя. А ЭТО ЗНААААЧИИИИТ
ЧТООООО
СЕЙЧАС С ГРАДОПРАВИТЕЛЕМ БУДУТ СОВЕРШАТЬ ВСЯКОЕ И МЕРЗКО ХИХИКАТЬ
Или не будут. Из конверсации куда-то утекла (вместе с пролитым светом? из стакана уст не-градоправителя? эту метафору еще можно спасти?) суматошная веселость, причем не по Норбертовской вине, бутыль ээ уст которого была надежно закупорена и гарантировала хорошим настроениям безопасность и неутекаемость. Но социальные навыки велели малость всполошиться: все ведь все еще нормально, просто минута серьезности и давайте-уже-к-делу? Ну давайте, дело-то доступно и, увы, не очень волнующе раздето.
— Многоуважаемый господин Тонтез, — спину прямо, голову почтительно вниз, руку? Куда надо руку, чтобы по этикету?
Рука нерешительно погладила Тонтеза по обнаженному плечу.
— Вы можете говорить? Возьмете меня в сборщики налогов? Скажите "да", если согласны, — в болезни и в здравии, меркал. ИЗЫДИ АССОЦИАЦИЯ
Взгляд у тела хоть какой-то, но был, но реакция — как у Норберта на желтые рубахи.
— Кивните хотя бы.
Нет, на розовые рубахи. Розовые рубахи — зло.
Тело излучало всей своей мясистостью абсолютную апатию и реагировать не собиралось, потому рука без пяти минут сборщика налогов, все еще покоившаяся на плече без тех же минут работодателя и начальника, как будто сама протянулась вверх, к подбородку и слегка потрясла тяжелой, как ведро воды, головой, заставив ту изобразить кивок. Кривой, ладно. Не самый добровольный, допустим. Но кивок был! Был кивок! УРРРААААА!
Норберт стрелой развернулся к не-Тонтезу, и живо, с цветущей надеждой в интонации:
— Засчитано?